— Ну отчего же, — Марья приподнялась на локте и он, почти не веря, что может сделать это, провел губами по белоснежной, горячей груди.
— Вот так, — сказала девушка, устроившись сверху, накрыв их обоих теплым потоком волос. "И так будет всегда, Салават".
— Да, — сказал он, любуясь ее прекрасным, улыбающимся лицом, — да, Мариам.
Интерлюдия
15 сентября 1774 года, Яицкий городок
В лазоревом, ярком небе плыли, перекликаясь, журавли. У входа в атаманскую избу было шумно, скрипели колеса телег. Невысокий, легкий мужчина, спешившись, кинув поводья солдату, недовольно сказал: "Развели тут гвалт, аки на базаре. Кто по службе тут не должен находиться — так к своим постам и возвращайтесь. Когда Емельку доставили?"
— На рассвете еще, ваше превосходительство! — вытянулся перед ним офицер. "Его же полковники, они сейчас там, — поручик указал в сторону зарешеченных окон острога, — сидят, на милость надеются".
— На милость, — генерал стянул тонкие кожаные перчатки. Встряхнув светлыми, запыленными волосами, он ядовито повторил: "На милость. В оковах они?"
— А как же, — заторопился офицер, — Емелька тоже — в кандалах. Только ваше превосходительство, — офицер замялся, — может, поедите сначала, все же в седле долго были. Там уже бочонок с икрой привезли, стерлядей…
— Да хоша бы они своими стерлядями дорогу до Москвы вымостили, — резко заметил мужчина, — сие не Яику, ни казакам — не поможет более. Ладно, — он вздохнул и провел ладонью по лицу, — допрашивать мерзавца сего — дело долгое. Пойдем, Павлуша, — он ласково улыбнулся, глядя в юное лицо поручика, — поедим. Охраняют хорошо его? — он кивнул на избу.
— Мышь не проскочит, — гордо ответил поручик. Они направились к соседней избе, на пороге которой стоял караул солдат.
Вымыв в сенях руки, генерал взглянул на стол и усмехнулся: "И, правда, богато. Ты там, в окно все же посматривай, Павлуша, мало ли что".
— Есть! — вытянулся офицер. Мужчина нежно велел: "Да ты сядь, сядь. Вот так, бочком, — и поешь, — он стал разливать дымящуюся уху по глиняным тарелкам, — и не пропустишь, ежели кого увидишь".
— Хлеб совсем свежий, — подумал генерал, берясь за ложку. "Господи, теперь еще Емельку этого в Симбирск везти, а оттуда — в Москву. И башкиры гуляют, все никак не успокоятся, ни Салавата пока не поймали, ни этого Кинзю Арсланова. Емельку его атаманы и предали, ну да о сем нам еще римская история говорит, греческая — тако же".
Он покосился на поручика и ворчливо спросил: "Что нынче читаешь, Павлуша?"
Юноша застыл, не донеся до раскрытого рта ломоть хлеба с икрой: "Так ваше превосходительство, разве ж до чтения сейчас…"
— Ну и дурак, — ласково заметил генерал. "Да это оттого, что молод ты. Я вот Юлия Цезаря перечитываю, записки его, о войне галльской. Вот смотри, Павлуша, большого ума был человек — а все равно — не разглядел заговора. Что нам сие говорит?"
— Вот же привязался, — нежно подумал поручик. Прожевав икру, он ответил: "Что наш долг, как армии — охранять покой и благоденствие ее императорского величества Екатерины Алексеевны и цесаревича Павла Петровича!"
— В общем, — улыбнулся генерал, — верно. Ты ешь, голубчик, — а то тебе потом еще допрос записывать, как бы ни до ночи он растянулся, — генерал вздохнул и положил себе розовых, теплых, вареных стерлядей.
— Не велено! — сердито сказал солдат, преграждая путь мощному, высокому, рыжеволосому мужику. "Никого не велено допускать! Сие есть бунтовщик и разбойник, государственный преступник, к нему доступ только для офицеров разрешен".
— А не для всякой швали, — добавил второй солдат, разглядывая изорванный кафтан и потрепанные сапоги мужика.
Мужик порылся в кармане и раскрыл руку — на исцарапанной, темной от въевшейся пыли, ладони, блистал, переливался золотой самородок — размером с волошский орех.
— Пожалуйста, — сказал он, — мне хоша бы на одно мгновение, жена у меня….
Солдат взглянул в измученное, обросшее рыжей бородой лицо, и сердито велел: "Сие убери, на службе мы. Ладно, — он махнул рукой, — проходи, мы в сенях постоим. Только быстро".
Мужик шагнул в горницу и второй солдат вздохнул: "Господи, первый такой…, А сколько их еще будет. Колесовать бы этого Емельку, безжалостно. Пошли, Григорий, присмотреть все же стоит за ними".
Федор встал на пороге и увидел черные, чуть с сединой волосы мужчины, что сидел, сгорбившись, повернувшись к нему спиной, на лавке.
— Может, не надо? — горько подумал он. "Я уже в Оренбурге сие слышал, от того капитана, что приютил меня. У него тоже — на его глазах дитя убили, и жену увели, а он раненый лежал. Как это он мне сказал: "Не хочу ничего знать, померла моя Наталья Васильевна, и все. Дай ей Господь вечный покой". И бутылку водки выставил. Хороший мужик. Нет, я так не могу — там же Миша оставался, Иван Петрович…, Надо знать".
Федор откашлялся и сжал кулаки: "Магнитную крепость помнишь?"
— А кто спрашивает? — усмехнулся Пугачев. Он тяжело, бряцая кандалами, повернулся на лавке.
Федор взглянул в смуглое, с подбитым, заплывшим глазом, лицо: "Инженер тамошний, с рудника, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".
— Живой, значит, — Пугачев осмотрел его с головы до ног. "Выполз из-под земли, да только опоздал, как я посмотрю".
Федор вспомнил влажную, тесную тьму шахты, острые края камней, и свет — невыносимо яркий, режущий глаза свет божьего дня. "А ведь я до сих пор не знаю, сколько я там пробыл, — подумал он, — четыре дня, али пять. Еще хорошо, что флягу воды с собой взял, как уходил. А как вернулся — от крепости одно пепелище осталось, и трупы, птицами исклеванные. И крест во дворе, похоронили все же кого-то".
Он молчал. Пугачев, усмехнувшись, спросил: "А что тебе надо-то, инженер?"
— Где? — он поднял запавшие, обведенные темными кругами, голубые глаза. "Где все? Жена моя, брат ее, мальчик, Мишей его звали, Иван Петрович где, он тоже инженер был?"
Пугачев растянул в улыбке губы. "Мальчика пристрелил, инженера твоего повесил, а жену — он внезапно облизнулся, — сие рассказ занятный, Федор Петрович, послушать хочешь?"
— Где она? — чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы, повторил Федор.
— В блядях при себе держал, — небрежно ответил атаман, — а как понесла она, — войску отдал. Ну да казаки ей натешились, и горло перерезали. Как мы из-под Казани на юг повернули, — он помолчал, — в пыли у дороги валялась. Овдовел ты, Федор Петрович, какая жалость, — издевательски рассмеялся Пугачев и тут же, схватившись за лицо, крикнул: "Сука!"
— Да я тебя сейчас этими руками и убью, — Федор встряхнул его за плечи. Брызги крови из разбитого рта полетели во все стороны. Он услышал у себя за спиной резкий, злой голос: "Это что тут еще такое! А ну вон отсюда! Кто сие?"